— Не мог бы ты... у меня совсем онемели руки от веревок... — На этом ее рот сжался в тонкую упрямую линию. Рейн подождал, но вскоре понял, что так и не услышит униженной просьбы.

— Очень возможно, что я развязал бы тебя, вот только боюсь, ты первым делом вцепишься мне в лицо.

— Обещаю, что не сделаю этого.

По ее глазам было видно, что это ложь. К тому же Рейн успел хорошо узнать уэльсцев. Они могли скорее умереть, чем нарушить слово, данное родственнику или другу, но даже самая страшная клятва, данная врагу, мало что значила для них. Считая Бога уэльсцем по происхождению, они верили в то, что он простит им этот грех. Более того, они считали делом чести лгать и изворачиваться перед врагом.

— Не стоит без толку утруждать язык, — сказал Рейн пренебрежительно. — У нас в Нормандии есть поговорка: «Слово уэльсца стоит не дороже мочи прокаженного».

Девушка дернулась, словно ужаленная, и ухитрилась вскинуть голову движением, достойным принцессы крови.

— Да как ты смеешь — ты, который... как ты смеешь затрагивать честь моего народа? Когда ты узнаешь, кто я!..

— Ну и кто же ты? — поощрил он.

— Никто.

Рейн вдруг почувствовал, что устал от этой игры, и отвернулся.

— Постой! Прошу тебя!

Он неохотно покосился через плечо.

— Клянусь кровью Христовой, что не с делаю тебе ничего плохого! — Наконец-то, к его удивлению, она взмолилась по-настоящему. — Если хочешь, я поклянусь на святых мощах твоего меча!

В рукоятке каждого рыцарского меча были непременно заключены святые мощи. Так, меч Рейна нес в себе зуб святого Петра (по крайней мере, так ему было сказано). Зуб этот был такого размера, что мог скорее принадлежать охотничьей собаке, питающей пристрастие к особо твердым костям. Но независимо от того, был это зуб святого или животного, Рейн не собирался подпускать девушку к мечу даже на расстояние самого длинного плевка.

Он постарался не обнаружить того, что догадался о ее уловке. Наоборот, он заткнул фляжку и бросил в сундук, а сам с торжественным видом прошел к кровати и снова присел на край деревянной рамы. Девушка неуклюже перекатилась на другой бок, чтобы дать ему возможность добраться до пут. При этом платье ее задралось еще выше, сбившись на талии и открывая начало округлых ягодиц. Рейн не удержался и провел кончиком пальца по складочке под одной из них. Девушка резко обернулась и оскалила зубы, как кошка, которую погладили против шерсти.

— Ты, убл...

— Подумай, прежде чем ругаться, — сказал он, поднимая кляп.

Она сжала губы, но если бы взгляд мог убивать, то не прошло бы и пары секунд, как Рейн плясал в аду в обнимку с дьяволом.

Кожа ее там, где он дотронулся, была нежнее чем пух только что вылупившегося цыпленка. Рейн испытал сильнейшее желание провести ладонями по ее лодыжкам, коленям, бедрам... между бедрами...

Он быстро рассек кожаные путы и еще быстрее вскочил, чтобы между ним и этим непредсказуемым созданием было расстояние. Его раздражало, что тело живо реагирует на нее, в то время как сознание настаивает, что надо поскорее от нее избавиться.

Первым делом девушка схватилась за подол и одернула платье, насколько это было возможно. Выпрямляясь, она не удержалась от болезненной гримасы. Вскоре она сидела, с силой растирая натертые ремнями запястья. Должно быть, боль была адской, пока в руках восстанавливалось кровообращение, но девушка не издала ни звука.

Рейн между тем незаметно отступал, пока не коснулся центрального шеста шатра. Там он остался, привалившись спиной и скрестив руки на груди. Девушка подняла голову, и взгляды их встретились. Рейн заметил, что она несколько раз глотнула с трудом.

— И что же... что же ты собираешься со мной делать?

— Ничего. Отпустить — и все.

— Как это? — вырвалось у нее. — Ты хочешь сказать, что не собираешься...

Она запнулась, и Рейна против воли позабавил густой румянец смущения, разлившийся по ее щекам. Как если бы она изо дня в день не произносила все слова, которые означали то, что она предлагала! Он решил назвать некоторые из них.

— Завалить тебя? Вставить тебе? Трахнуть тебя? Кинуть палку? Нет, птенчик мой, как ни называй, а этого не будет.

Он позволил взгляду странствовать по ее телу, делая вид, что оценивает ее достоинства и находит их невысокими. При этом он старался подавить нарастающее возбуждение, жар и стеснение в паху, которые угрожали выдать его притворство.

— Нет, ты не в моем вкусе, — наконец заявил он презрительно.

За время этой маленькой комедии лицо девушки из алого стало белым как мел, потом вспыхнуло снова.

— Да сколько же раз мне повторять одно и то же! — крикнула она. — Я не шлюха, черт бы тебя побрал!

Рейн уставился на нее, сбитый с толку. Они как будто играли в сложную и утомительную игру, причем она притворялась лучше, и ему все не удавалось поймать ее на вранье. Он чувствовал, что не на шутку устал от этого. Внезапно он кивнул в сторону выхода.

— Уходи. Ну же, давай! Убирайся отсюда!

Девушка облизнула губы, как бы подыскивая еще какие-то доводы, чтобы заставить его передумать. Однако она не сказала ничего, просто свесила ноги с его походной кровати, посидела немного и осторожно встала. С видом настороженным и даже испуганным она обошла Рейна подальше, при этом приблизившись вплотную к баулу с одеждой и сундуку. Он понял ее намерение на долю секунды раньше, чем она осуществила его.

В мгновение ока меч оказался в ее руках. Лезвие замелькало если не стремительно, то с силой, описывая широкую дугу. Рейн едва успел уклониться, как раздался звук «чанк!», с каким топор плотника врубается в балку. «Если бы не быстрота реакции, — подумал Рейн ошеломленно, — я уже лишился бы половины потрохов».

Тяжело дыша, девушка рывками пыталась освободить глубоко вонзившееся лезвие, но дерево было слишком крепким и не выпускало добычу. Рейн воспользовался случаем, чтобы схватить ее за бедра, оттащить подальше и швырнуть на пол. Он рухнул на нее, пригвоздив к земле тяжестью своего тела и крепко держа обе вырывающиеся руки. Искаженное лицо девушки — лицо фурии — было совсем близко, и такая же бешеная ярость заставляла ее сердце буквально сотрясать грудную клетку.